– Я уже дала вам ответ. – И Лоран вышла из кабинета.
Она пришла в комнату головы профессора Доуэля и передала ему содержание разговора с Керном. Голова Доуэля задумалась.
– Не лучше ли было скрыть ваши намерения или, по крайней мере, дать неопределенный ответ? – наконец прошептала голова.
– Я не умею лгать, – ответила Лоран.
– Это делает вам честь, но… ведь вы обрекли себя. Вы можете погибнуть, и ваша жертва не принесет никому пользы.
– Я… иначе я не могу, – сказала Лоран и, грустно кивнув голове, удалилась.
– Жребий брошен, – повторяла она одну и ту же фразу, сидя у окна своей комнаты.
«Бедная мама, – неожиданно мелькнуло у нее в голове. – Но она поступила бы так же», – сама себе ответила Лоран. Ей хотелось написать матери письмо и в нем изложить все, что произошло с нею. Последнее письмо. Но не было никакой возможности переслать его. Лоран не сомневалась, что должна погибнуть. Она была готова спокойно встретить смерть. Ее огорчали только заботы о матери и мысли о том, что преступление Керна останется неотомщенным. Однако она верила, что рано или поздно все же возмездие не минует его.
То, чего она ждала, случилось скорее, чем она предполагала.
Лоран погасила свет и улеглась в кровать. Нервы ее были напряжены. Она услышала какой-то шорох за шкафом, стоящим у стены. Этот шорох больше удивил, чем испугал ее. Дверь в ее комнату была заперта на замок. К ней не могли войти так, чтобы она не услышала. «Что же это за шорох? Быть может, мыши?»
Дальнейшее произошло с необычайной быстротой. Вслед за шорохом послышался скрип. Чьи-то шаги быстро приблизились к кровати. Лоран испуганно приподнялась на локтях, но в то же мгновение чьи-то сильные руки придавили ее к подушке и прижали к лицу маску с хлороформом.
«Смерть!..» – мелькнуло в ее мозгу, и, затрепетав всем телом, она инстинктивно рванулась.
– Спокойнее, – услышала она голос Керна, совсем такой же, как во время обычных операций, а затем потеряла сознание.
Пришла в себя она уже в лечебнице…
Профессор Керн привел в исполнение угрозу о «чрезвычайно тяжелых для нее последствиях», если она не сохранит тайну. От Керна она ожидала всего. Он отомстил, а сам не получил возмездия. Мари Лоран принесла в жертву себя, но ее жертва была бесплодной. Сознание этого еще больше нарушало ее душевное равновесие.
Она была близка к отчаянию. Даже здесь она чувствовала влияние Керна.
Первые две недели Лоран не разрешали даже выходить в большой тенистый сад, где гуляли «тихие» больные. Тихие – это были те, которые не протестовали против заключения, не доказывали врачам, что они совершенно здоровы, не грозили разоблачениями и не делали попыток к бегству. Во всей лечебнице было не больше десятка процентов действительно душевнобольных, да и тех свели с ума уже в больнице. Для этой цели у Равино была выработана сложная система «психического отравления».
Для доктора Равино Мари Лоран была «трудным случаем в практике». Правда, за время ее работы у Керна нервная система Лоран была сильно истощена, но воля не поколеблена. За это дело и взялся Равино.
Пока он не принимался за «обработку психики» Лоран вплотную, а только издали внимательно изучал ее. Профессор Керн еще не дал доктору Равино определенных директив относительно Лоран: отправить ее преждевременно в могилу или свести с ума. Последнего, во всяком случае в большей или меньшей степени, требовала сама система психиатрической «лечебницы» Равино.
Лоран в волнении ожидала того момента, когда ее судьба окончательно будет решена. Смерть или сумасшествие – другого пути здесь для нее, как и для других, не было. И она собирала все душевные силы, чтобы противоборствовать по крайней мере сумасшествию. Она была очень кротка, послушна и даже внешне спокойна. Но этим трудно было обмануть доктора Равино, обладавшего большим опытом и недюжинными способностями психиатра. Эта покорность Лоран возбуждала в нем лишь еще большее беспокойство и подозрительность.
«Трудный случай», – думал он, разговаривая с Лоран во время обычного утреннего обхода.
– Как вы себя чувствуете? – спрашивал он.
– Благодарю вас, хорошо, – отвечала Лоран.
– Мы делаем все возможное для наших пациентов, но все же непривычная обстановка и относительное лишение свободы действуют на некоторых больных угнетающе. Чувство одиночества, тоска.
– Я привыкла к одиночеству.
«Ее не так-то легко вызвать на откровенность», – подумал Равино и продолжал:
– У вас, в сущности говоря, все в полном порядке. Нервы немного расшатаны, и только. Профессор Керн говорил мне, что вам приходилось принимать участие в научных опытах, которые должны производить довольно тяжелое впечатление на свежего человека. Вы так юны. Переутомление и небольшая неврастения… И профессор Керн, который очень ценит вас, решил предоставить вам отдых…
– Я очень благодарна профессору Керну.
«Скрытная натура, – злился Равино. – Надо свести ее с другими больными. Тогда она, может быть, больше раскроет себя, и таким образом можно будет скорее изучить ее характер».
– Вы засиделись, – сказал он. – Почему бы вам не пройти в сад? У нас чудесный сад, даже не сад, а настоящий парк в десяток гектаров.
– Мне не разрешили гулять.
– Неужели? – удивленно воскликнул Равино. – Это недосмотр моего ассистента. Вы не из тех больных, которым прогулки могут принести вред. Пожалуйста, гуляйте. Познакомьтесь с нашими больными, среди них есть интересные люди.